Выходные прошли вне дома – потому я, наверное, так и не узнала, что такое бета-дневники.
В воскресенье были шашлыки, в понедельник – день рождения Лилиной тети, а в субботу – поход во МХАТ на детский спектакль «Сокровище Петера».
Детский – потому, что Даша тоже ходила с нами, и спектакль мы выбирали подходящий для восьмилетней девочки.
Наверное, я очень давно не была в театре, но спектакль мне понравился – скучно не было, несмотря на то, что история все же детская и весьма назидательная…
Кое в чем спектакль проигрывает сказке Гауфа «Холодное сердце» (например, то, как показано, как главный герой разбогател в первый раз, с помощью чар доброго лесного духа, и потерял все свое богатство, логичнее описано в сказке, спектакль очень наивен в этом смысле), кое в чем он, наоборот, более подробен, чем немецкая страшная сказка.
Все 2 часа спектакля не оставляло ощущение, что я смотрю старый советский фильм-сказку.
Музыкальные номера были выдержаны именно в этом стиле (кстати, нам на первых рядах казалось, что некоторые исполнители пели под фонограмму, но на МХАТовском форуме пишут, что все песни в спектакле исполняются вживую – не знаю уж, кто прав.
Скорее правы мы, а на форуме просто лукавят — фонограмма в 1 акте, когда поет Стекляшник, уж очень заметна).
Понравились некоторые интересные находки спектакля – такие, например, как йодль, который прорезывается в одной из сольных песен главного героя.
А то, что главный злодей, Михель-Голландец показался весьма похожим на Михаила Боярского, это уже особенности моего личного восприятия.
О «Колыбельной» Паланика и книгах Анны Старобинец
Работы сегодня почти нет, так что в перерывах весь день читала сборник Анны Старобинец «Переходный возраст» и перечитывала паланиковскую «Колыбельную» (хотела когда-то писать диплом об образе журналиста в литературе – 19 века и современной, нашей и зарубежной. «Колыбельной» в этих планах уделялось не последнее место – момент с детской игрушкой и убитыми горем родителями весьма показателен для понимания репортерской этики. Но потом эту тему «зарубили», сказали, что лучше писать диплом о региональной журналистике, и вторую половину книги я прочла лишь бегло – очень уж неприятной показалась сцена с драгоценностями и жидкостью для очистки труб).
Пожалуй, теперь я могу сказать, что устала от мрачностей и хочу чего-то более светлого – «Живые» Старобинец (с ее описанием мира, где в Москве осталась только тысяча человек, причем то, что они живы, тоже под вопросом) и «Переходный возраст» (эта история по степени отвратительности сравнима разве что с «Серой дрянью» Кинга — дневник мальчика, которым с каждым годом все больше завладевает муравьиная королева, произвел кошмарное впечатление) меня добили.
Почитаю лучше «Игроземье» – милую историю о связи выдуманного фэнтезийного мира с настольной ролевой игрой. Очень интересно, когда события, происходящие в книге, зависят от того, какой гранью вверх упал брошенный кубик: "единица" значит, что заклинание пропало впустую, а "шестерка" — что главный герой может вывернуться из лап схвативших его чудовищ и убежать. Про ромен Empire V
А еще я в эти выходные прочитала Empire V Пелевина.
Очень понравилось, я даже не ожидала.
Просто дело в том, что я люблю Generation P и еще больше люблю «Чапаева и Пустоту».
В вампирской книге есть отсылки и к тому, и к другому.
Вавилен Татарский появляется на ее страницах собственной персоной (в сцене с вечеринкой у халдеев), да и пса с неблагозвучным именем там тоже поминают (кстати, в связи с путинским лабрадором Кони – «Имя «Кони» – это слово «инок» наоборот, что указывает на высшую степень демонического посвящения. А слово «лабрадор» образовано от «лаброс» и «д’Ор», что означает «Золотой Топор», один из титулов архистратига тьмы. Появление Лабрадора предрекал еще Хлебников в своих палиндромах – помните это смутное предчувствие зажатого рта: «Кони, топот, инок – но не речь, а черен он...» Президентская форма правления существует у нас главным образом потому, что статус президентской собаки очень удобен. Он позволяет неформально общаться с большинством мировых лидеров»)…
Что же до связи с «Чапаевым и Пустотой» – сам лирический герой Empire V очень похож на Петра Пустоту (хотя Пустота и не так наивен, как Рома (Рама Второй) — что и понятно, декадентское прошлое Петра дало ему какой-то жизненный опыт, а у героя Empire V, подрабатывавшего в в начале романа грузчиком, все миропознание только начинается: он пытается осваиваться в новом для себя мире, где главное — гламур и дискурс).
Главным образом, экспериментаторскими стихами. Пусть строчки из «Чапаева» написаны не на «албанском» (до его появления оставалось еще несколько лет), но рифмы в стихах все те же.
И в дуэльном стихотворении Рамы, и в стишке, который зачитывает по памяти Анна, рифмуются "морды" и "морг".
Интересно, это случайность? Или нет?
Разговоры главного героя с Герой тоже очень напоминают беседы Петра Пустоты с Анной...
И там, и там девушка в какой-то момент демонстрирует, что она сложнее, чем кажется.
И там, и там она герою почти хамит и почти предает (в одном случае с Котовским, в другой — с Митрой).
И там, и там в финале все заканчивается неожиданно, хотя во втором случае Пелевинский полет мысли удивляет куда сильнее.
Честно, я до самого прихода письма новой Иштар не догадывалась, к чему все идет.
Еще роман понравился неожиданными аналогиями.
Очень заметно, что главный герой, по сюжету воспитывался на зарубежном кино.
Он то и дело вспоминает то "Чужих", то "Хищника против Чужого", то Квентина Тарантино, однако зацепило меня только одно его размышление — о том, как в России происходит смена власти.
Что-то в нем есть.
Хотя до того, как я прочла этот кусок романа, российские дворцовые перевороты никогда не связывались у меня с тварью, прячущейся в вентиляционной системе корабля "Ностромо".О революциях в России и их связи с фильмом «Чужой» (цитата)
Зато я сразу понял, что означало известное тютчевское четверостишие "Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить".
Как оказалось, поэт имел в виду почти то же самое, что создатели моей любимой кинотрилогии "Aliens".
В фильме эффективная форма жизни зарождалась внутри чужого организма и через некоторое время заявляла о себе оригинальным и неожиданным способом. В российской истории происходило то же самое, только этот процесс был не однократным, а циклично-рутинным, и каждый очередной монстр вызревал в животе у предыдущего. Современники это ощущали, но не всегда ясно понимали, что отражалось в сентенциях вроде: "сквозь рассыпающуюся имперскую рутину проступали огненные контуры нового мира", "с семидесятых годов двадцатого века Россия была беременна перестройкой", и тому подобное.
"Особенная стать" заключалась в непредсказуемой анатомии новорожденного. Если Европа была компанией одних и тех же персонажей, пытающихся приспособить свои дряхлеющие телеса к новым требованиям момента, Россия была вечно молодой — но эта молодость доставалась ценой полного отказа от идентичности, потому что каждый новый монстр разрывал прежнего в клочья при своем рождении (и, в полном соответствии с законами физики, сначала был меньшего размера - но быстро набирал вес). Это был альтернативный механизм эволюции - разрывно-скачкообразный, что было ясно вдумчивому наблюдателю еще в девятнадцатом веке. Никаких обнадеживающих знаков для нацеленного на личное выживание картезианского разума в этом, конечно, не было — поэтому поэт и говорил, что в Россию можно "только верить".